Элиас Эрдлунг (C)

Рассказы Братства Хрустального Сфинкса

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Рассказ Профессора Апалачина, I брата, под заглавием “Корни этнического шаманизма Сибири”.

“В низовьях реки Сологузы, что в двадцати верстах южнее озера Бехтеревых, местность весьма и весьма дикая и пересечённая. По данным, полученным экспедицией Крузинштерна, там расположен ареал обитания примитивных племён этнической группы ныряков, относящихся к тундромырскому типу строения черепа. Эти племена оглоедов ведут постоянные междуусобные войны за право обладания неким культовым фетишем, который они называют “Ахалты-Махалтуй”. Это нечто похоже на мумифицированное тело пришельца из телесериала “X-Files”. Размеры черепной коробки просто поразительны: они втрое превышают те же показатели у среднего европеоида, в то время как общий рост загадочного фетиша не более 53,7 см. Любопытен тот факт, что загадочная мумия продуцирует электромагнитное поле напряжением ~ 38-45 декатесла, искажающее любые радиосигналы, чем мешает её непосредственному обследованию точными лабораторными приборами и устройствами. Радиоуглеродный анализ показал возраст в ~ 4000 лет, что просто поразительно. Ахалты-Махалтуй передаётся от шамана к ученику, в порядке наследственности, и за него экспедиции Крузинштерна пришлось отдать все имеющиеся у них запасы табака, водки и утиного паштета, а также одного из членов экспедиции, француза Жерара Вилланову, который стал заменой культового фетиша (правда, его вскоре забрали обманным путём из лап ныряков). Ахалты-Махалтуй хранится в специальном соляном растворе в музее Криптозоологического Общества в Санкт-Петербурге, иногда к нему приезжает кто-нибудь из тундромырцев и начинает исступлённо поклоняться фетишу с пеной у рта прямо в выставочном зале.”

* * *

Рассказ м-ра Намедни, II брата, под названием “Нерон-коллекционер”.

“Отличительным признаком человека цивилизованного, иначе Homo Urbanis’а, является его страсть к коллекционированию.

Collectio с латыни: собирание, то бишь накопление в частном порядке любых культурных и даже метакультурных единиц. Страсть эта очень древняя, если не сказать, древнейшая, потому как исходит она из затаённых глубин индивидуального бессознательного и находится в тесной связи с нарциссизмом.

Ещё пещерные люди с массивными надбровными дугами страдали этой разновидностью самолюбования: в археологических раскопках часто можно обнаружить коллекции разноцветных камушков, бивней мамонтов, звериных шкур, орудий труда и тд.

Отметим, что сам факт собирательства чего-либо является уже достаточным доказательством развитости определённых свойств души и указывает на отличительную возвышенность идеалов данного человека. Дальнейшее своеобразие или даже уникальность вкусовых предпочтений могут быть выведены из анализа объектов коллекционирования, которые могут быть весьма и весьма экстравагантными.

Так, знаменитый своими излишествами римский император Нерон Клавдий Цезарь Август Германик Друз Луций Домиций Агенобарб в свободное время занимался тем, что собирал в своём зверинце экземпляры диковинных представителей флоры и фауны, которых очень любил, даже больше, чем своих придворных педерастов, служанок и гладиаторов. В его огромном зоологическом саду и прилегающих к нему оранжереях можно было встретить такие редкие виды, как:

– Гигантские грибы-дождевики, каждый из которых способен выбрасывать до 7 000 000 000 000 спор единовременно;

– Мартовские зайцы-боксёры, умеющие драться как задними, так и передними лапами (для них Нерон даже заказал своим портным несколько десятков миниатюрных комплектов перчаток, кап и борцовских туник, чем остался очень доволен, чего нельзя сказать о самих зайцах);

– Анаконда баснословных размеров, длиною в несколько храмовых столбов и невероятно прожорливая (император называл её “Саломея моя” по аналогии с иудейской принцессой, о которой он был много наслышан, и был привязан к чудовищу пуще прочих экземпляров зоосада; ежегодно, в дни римских сатурналий, анаконда якобы изрекала, а вернее, изрыгала пророчества в виде непереваренных останков её жертв – быков, лошадей, свиней, людей, по которым жрецы могли определить, успешным или неуспешным будет следующий год; после чего анаконда съедала очередного быка или пару-тройку жрецов и лениво переваривала пищу до следующей круглой даты);

– Жираф-альбинос, известный своим пристрастием к цикорию и корице, по имени Комильфо;

– Семья ленивцев, завезённая в Рим одним финикийским купцом (у этих странных малоподвижных зверей в густой шерсти росли водоросли и селились целые колонии мотыльков, светящихся по ночам; часто Нерон, в часы ночных раздумий о судьбах своей империи, забирался на дерево ленивцев и читал там учёные манускрипты, используя мотыльков в качестве естественного освещения);

– Растение-вампир омела, почитаемая у варварских племён Галлии за священное (заразившись кельтщиной, в особые дни сбора урожая Нерон читал перед омелой выученные у пленных друидов исковерканные заклинания и срезал молодые побеги паразитирующего плюща острым серебряным серпом);

– Удивительная тропическая раффлезия, не имеющая плодового тела, а только огромный пятнистый цветок, испускающий сильнейший запах тухлого мяса (знакомством с раффлезией Нерон часто пугал провинившихся придворных, некоторые из которых уже сталкивались с этим вонючим отродьем амазонских джунглей, отчего тут же делали в штаны);

– Маленькие зверьки галаго, родичи лемуров, обладающие настолько тонким слухом, что собираясь днём на боковую (они ведут ночной образ жизни), они складывают обыкновенно свои уши, замыкая слуховые отверствия, иначе голоса и звуки других жителей зоосада просто не дадут им уснуть;

– Ужасный снежный человек, настоящий гигант, пойманный целым отрядом легионеров в горах Кавказа, ростом в двух рослых центурионов (впрочем, он был достаточно спокоен в обычное время и бесновался только в брачные периоды, когда самки снежных людей покрываются снежно-белым пушистым мехом; Нерон особенно ценил его танцевальные навыки – снежного человека иногда в угоду императора дурманили психоделическими благовониями, после чего он начинал медленно отплясывать, как бы в трансе, при этом угрюмо что-то напевая и хлопая в ладоши, сам же Нерон в это время играл на флейте Пана).

Никто так и не удосужился поинтересоваться у знаменитого полководца, зачем же он содержал свой криптозоосад."

* * *

Рассказ Сэра Эзры Мередвайта Торна, эсквайра, он же III брат, под заглавием

“Фамильное древо виконтов Килдадских”.

I-й виконт Килдадский, Натаниэль Сибастьян Крэдлборн-младший, родом из Типперэри, юность, молодость и зрелость свои провёл в морских странствиях и военных кампаниях под водительством национального флота Соединённого Королевства.

Был он смел, отважен и доблестен, побывал он в Айгюпте, Абиссинии, Нубии, Византии, Османии, Иудее, Персии и Индокитае. К 36 годам Натаниэль Крэдлборн-младший был возведён в титул сэра, ему было пожаловано изрядное поместье в землях шотландских, неподалёку от исполинских вершин Бен Невиса и Карн Мор Деарга. Места были прекрасны своей особой дикостью и первобытностью. Ныне эта область известна как Лохабер (Loch Abar). По королевскому указанию было поручено расчистить несколько гектаров лесных угодий для постройки подобающего титулу хозяина манора. Строить решено было у тихого озера Лох-На-Мораг. Там сэр Крэдлборн и заложил фундамент будущего фамильного гнезда виконтов Килдадских и прижил за несколько лет троих детей от нанятой прислуги из крестьян. Умер он в 1828 году от неизвестной хвори, подцепленной им где-то на Аравийском полуострове, от которой мошонка распухает до слоновьих размеров, а в носовых пазухах растут грибы.

Наследники бравого Натаниэля: старший сын Натаниэль Себастьян-младший, средний Фердинанд и дочь Лоретта, были очень умными и не по годам развитыми детьми. Правда, Фердинанд так и не научился считать, как его не били, но зато рисовал отменно. Позже он уехал в Италию, где дух карнавала всегда был его музой, и прослыл за одарённого акварелиста. Фердинанд зарёкся от супружеской жизни, но как это часто бывает у творческих личностей, осчастливил некоторых своих преданных поклонниц внебрачным плодом любви. В ноябре 1873 Фердинанд благополучно скончался в своей постели, не оставив миру ничего, кроме изящных акварелей, рыцарских статуэток и нескольких детей-приблудков.

Старший сын, Себастьян, пошёл по стопам отца, плавал юнгой на кораблях “Королева Джезебель” и “Королева Харлот”, но потом ему всё это надоело и он решил варить вино. Натаниэль Себастьян-младший на отцовские сбережения приобрёл небольшой винокуренный заводик в Болгарии с прилегающими рощами благородного муската, но вскоре разорился и стал играть в покер с болгарскими матросами в злачных портовых тавернах Варны. Там же он получил несколько десятков ножевых ранений, от которых и скончался в 1857 году в возрасте 49 лет, оставив в наследство кучу долговых расписок.

Всё это пришлось расхлёбывать самой младшей из рода Килдадов Лоретте Крэдлборн. Девушка эта уже в юности оказалась одарена многочисленными талантами, причём особенно отличалась она в области оккультизма. Лоретта писала стихи, играла на скрипке, вышивала, пела, танцевала вальс, чечётку и тарантеллу, умела подражать кому угодно в чём угодно и знала несколько иностранных языков, в том числе хинди и арабский. Невероятно артистичная её натура требовала выхода, и вот она отправилась из родового гнезда в Россию, где познакомилась с тамошними деятелями культуры и искусства, но вскоре вынуждена была покинуть страну из-за приставаний одного особенно назойливого гусара, знаменитого волокиты поручика Ржевского. Из России она отправилась во Францию, где познакомилась с писателями-декадентами (Бодлером, Готье, Верленом и пр.), а так же с эпической личностью Жаном Мартеном Шарко, который был врачем, гипнотизером, учёным и умнейшим человеком одновременно. Под влиянием последнего написала несколько научных трактатов, в том числе “О мигрени, одышке и ночных выделениях” и “Уродства и болезни в искусстве”. Войдя в гипнотический транс в 1863 году, увидела себя в прошлом воплощении Жанной д’Арк, после чего прониклась духом революционерства и участвовала в беспорядках на улицах Парижа в дни Коммуны. Приняла героическую смерть в марте 1872 года, выпив яду, который передали ей сообщники в тюрьме Консьержери, что в центре Парижа.

Из наследников славного рода Килдадов остались, таким образом, лишь незаконнорожденные дети среднего сына, художника Фердинанда. Их было много, около двенадцати, и все от разных женщин. Большинство от смешения крови выросло непонятно кем, прощелыгами и лоботрясами, и только двое достойны упоминания – некто Чезаре Цивинетти и некто Джэймс Крэдл. Оба были ровесниками, только первый был весь в мать, смуглолицый и черноволосый южанин, а второй – настоящий ирландец, лицом очень похожий на славного деда. Друг с другом они не были знакомы, потому как матери ничего им не рассказывали. Чезаре был артистичен, как его родная тётушка, революционерка мисс Лоретта, умел ходить на руках и сочинять невероятно сложные мелодии, притом голосом он мог имитировать скрипку, контрабас, лютню, валторну, флейту, гобой, тромбон и даже виолончель. Жили они с матерью и дядьями в живописном Провансе. Джэймс же был молчаливым и строптивым силачом, работал в доках Неаполя грузчиком и пил только ром с содовой в равных пропорциях. В 1879 году Чезаре вступает в актёрскую труппу традиционной комедии дель арте, где красуется в роли носатого Капитана. Джэймс тем временем, как следует подзаработав и нахалтурив, едет в Венецию наслаждаться искусством в обществе кокотки Дульчимеи. В августе 1882 году они попадают на выступление театра Чезаре, где Дульчимея оказывается очарованной лицедейством смуглолицего брата её ухажера. Пока напившийся в дрибадан Джэймс отсыпается в таверне, Чезаре и Дульчимея крутят романс, результатом чего становится акт прелюбодеяния. Джэймс, увидев пылающие ожоги от поцелуев на шее любовницы, приходит в ярость, выпытывает у неё имя негодяя, душит Дульчимею, идёт на следующий спектакль дель арте и нападает на Чезаре прямо на сцене, размахивая большим моряцким тесаком. Чезаре, тем не менее, отбивается от яростного брата-ирландца и бьёт его по голове бочонком доброго amontillado из театрального реквизита, отчего Джэймс падает в обморок. Тут Чезаре видит оголившуюся волосатую грудь ирландца с родимым пятном в форме английского якоря, таким же, как у него самого. Чезаре вспоминает матушкины многозначительные умалчивания по поводу этого странного пятна, а также прекрасные акварели в её комнате, на которых стоят подписи “Ф.Крэдлборн” и авторский знак в форме якоря. Джэймс между тем приходит в сознание, вновь кидается на брата и бьёт его в пах. Остальные комедианты наконец разнимают дерущихся, истина проясняется, и братья уже с любовью жмут друг другу спины.

Вместе со всей честной труппой Джэймс Крэдл и Чезаре Цивинетти в сентябре 1882 года отправляются на пароходе “Святой Франциск” в Ирландию, Дублин, а оттуда – в родовое поместье виконтов Килдадских, где их встречает прислуга во главе со старинным дворецким Баррингтоном, чихающим пылью и жующим отменный ирландский табак “Clune’s Kincora Limerick”, и экономкой Милли Руд, от которой наследники узнают всю долговую подноготную их славного семейства. Радости их нет конца, и на том мы их оставим, ибо про счастье воссоединения с отчизной рассказывать уж совсем не интересно.”

* * *

Рассказ графа Орлоффа, IV брата, под заглавием “Сказ о подземных жителях и огнедышащем карбункуле”.

“Как известно любому шахтёру и нидерланду, область Харцских гор, что в Северной Германии, издавна считалась местом обитания стихийных и демонических сил, великанов и гномов. Вот об этих вещах и пойдёт у нас повесть. Жили себе в одной такой пещере, богатой горными породами, в предгорьях пика Брокен, кобольды. Клан их насчитывал пятерых представителей, и были они очень дружны и добры между собой, когда не дрались за редкоземельные металлы.

Старший, но отнюдь не самый мудрый из гномов, по имени Флунгрид Златокуй, умел выковать такую вещь, какой доселе нигде на свете не было. Был он широк и массивен, словно обломок горной породы, а тело его и лицо покрывала червоная руническая вязь, защищавшая его от неудач и злых козней саламандр. Всегда про запас у него имелась целая вязанка шуток и прибауток, и потому был Флунгрид главным забавником. На самом же деле старший кобольд, когда оставался наедине с самим собой, всецело погружался в долгие и унылые раздумья о судьбах всего сущего, и лик его мрачнел.

Следующий по старшинству кобольд звался Йоленстром Чароплут и умел он разные фокусы показывать. Когда кто-то из его сородичей был не в духе, хворал или печалился, Йоленстром у него на глазах мог вдруг превратиться в невиданное животное и начать отплясывать самым предурацким образом. Или же он возьмёт да и исчезнет, одна только вязаная шапка останется в воздухе висеть. Или Йоленстром топнет ногой по земле – и оттуда трещины пойдут во все стороны, а из трещин – шары разноцветные выпрыгивать начнут, и тогда уже понурому гному ничего другого не остаётся, как вступить с братцем Йоленстромом в занятные игры до самого упаду.

Третий кобольд, увалень Хангвар по прозвищу Тугодум, был столь неуклюж и неповортлив, что часто ему не доверяли даже самые простые дела, оттого и чувствовал себя бедняга ущемлённым в правах и недооценённым. Меньше всего он был способен что-либо отремонтировать, ибо от Хангвара было более разрушения, нежели созидания. У Хангвара было здоровое брюхо, потому как любил он и выпить, и закусить. Всё же, как это всегда бывает во вселенской механике, ради соблюдения некоего равновесия даже полные растяпы и долпеды оказываются одарены положительными сторонами, или талантами. Так и бедняга Хангвар, ещё будучи нескольких лет от роду, стал понимать, о чём глухо ворчат камни, что скрывают шуршащие корни деревьев, чем заняты помыслы подгорных родников и какие вести разносят огнехвостые саламандры, драконьи прислужники. Из-за обилия повседневных впечатлений и вырос Хангвар таким, каким есть: рассеянным и отвлечённым. Зато уж мог он поведать любому другому кобольду о таких делах, которые мало были известны во всём свете.

Четвёртым по старшинству кобольдом был Асквальд Книгочей, учёный гном. В бороде его было сто десять косиц, и ходил он всегда со словарём, висящим в медной оправе на поясе, и с ручным вороном на плече, умеющим говорить по собственной воле. Асквальд отличался непомерной строгостью и высокомерностью, его невозможно было переспорить или как-нибудь выбить из колеи, но и рассмешить его тоже никому было не под силу, ибо был этот гном холоден, как статуя Прокла. Высшие Силы, видимо, наделив Асквальда большим умом, взамен вынули у него сердце и заменили его куском мрамора, так про него думали иной раз его собратья, когда наблюдали исподтишка, как учёный кобольд вышагивает по подземным галереям, с привычной надменностью перелистывая жухлые ветхие страницы какого-нибудь мудрёного фолианта. Однако, Асквальд научился заклинать саламандр и ставить в тупик злобных троллей, сворачивая им все мозги набекрень всякими загадками, чем он мог по праву гордиться, так как не раз спасал весь клан от страшной участи.

Младшим из всех дварфов был братец Грёнлунг Молотобоец. Младшим, но отнюдь не слабейшим. Он был удивительно силён и даже Флунгрид частенько не мог с ним совладать. Ростом Грёнлунг не был велик, но мышцы его напоминали металлические пружины. Остальные кобольды даже предполагали, что тут не обошлось без вмешательства Тора-громовержца. Конечно, этот кобольд в силу своего сложения бывал отчаян, упрям и строптив и однажды чуть было не погиб, когда на них с братцем Хангваром напали тролли, и только тайная интуиция добродушного увальня спасла обоих от каннибалов и их гнилых клыков.

Хоромы у кобольдов были преотличные, есть где разгуляться! В совокупности они занимали внушительную часть подножия безымянной скалы Харцского нагорья. Была высокосводчатая общая опочивальня с резными каменными кроватями и вопиющих размеров очагом, была столовая с широким круглым столом из чистого берилоникса, где по вечерам было так приютно покемарить после нескольких кубков глинтвейна и всласть подварфить… Была ещё личная кузница братца Флунгрида, она же мастерская и выставочный зал, была библиотека Асквальда, куда он никого не пускал из вредности, был сад минералов братца Хангвара и галерея чудес иллюзиониста Йоленстрома. У Грёнлунга, как самого младшего (всего-то 300 лет!) не было до сих пор отдельного кондоминиума, да ему и не хотелось как-то. В многочисленные часы досуга любил крепыш Грёнлунг побродить по глубинам подземного пространства, поохотиться на детёнышей саламандр, попугать неуклюжих монструозных троллей и поискать всякие диковинки: говорящие камни-авгуриты, блуждающие огоньки, статуэтки утерянных божеств, благоуханные пещерные орхидеи. Всё, что он находил, обычно сносилось братцу Йоленстрому, за что тот очень хвалил младшего. Больше же всего нравилось Грёнлунгу совершать рискованные вылазки в дневной мир, хотя он и казался ему слишком суровым, непонятным и негостеприимным. Но снаружи всё было, по-другому, пахло новизной, солёным ветром и великим простором.

Однажды вылез Грёнлунг Молотобоец на свет божий. "Эх, ле-по-та!" — сказал он внешнему миру, почёсывая плетёную бороду и пощёлкивая шишковатыми суставами пальцев. Уже смеркалось, и было прохладно, как в родных пещерах. И вдруг видит Грёнлунг в небе летящий метеор, горящий алым, как чистейший корунд. Замерло сердце Грёнлунга от восторга и благоговения, зачесалась у него вдруг рыжая борода, как никогда не чесалась. Понял смышлёный кобольд, что близятся великие перемены. А что было потом, уж как-нибудь в другой раз доскажу.”

* * *

ПОСЛЕСЛОВИЕ, или СОБСТВЕННО, О БРАТСТВЕ

...Было некогда в одном восточноевропейском царстве-государстве одно эзотерическое братство. В нём были люди. Их было немного, смею даже сказать, совсем ничего: пять или шесть человек. Сколько братьев было на самом деле, они и сами не знали. Не могли они также и внятно ответить, какие цели преследовало их братство, когда оно было основано, где и кем. Ясно было одно – появилось оно не в каком-то там трактире. Братство состояло из персон исключительного склада ума, интеллигентных и (на этот счёт высказываются веские аргументы) некоторых даже дворянского происхождения. Встречи Братства Хрустального Сфинкса проходили тайно и в строжайшей секретности по вечерам последних пятниц месяца в апартаментах одного из членов Братства, он же был и самым старшим из братьев, так сказать, духовным наставником. Наставничество его обычно сводилось к сидению в глубоком бархатном кресле с отрешённым видом и потягиванию дурманящих благовоний из заморской экзотики-кальяна. Когда же, что случалось нечасто, страсти разгорались в известном смысле нешуточные, он с неохотой приоткрывал один глаз, оценивал обстановку, в особенности состояние его персидских ковров и оттоманок, и, извиняясь, вежливо обращался к присутствующим:

– Товарищи! Ну имейте же совесть!..

Братья утихомиривались и переставали на время друг друга обдавать слюной.

Сидели они, таким образом, обыкновенно в просторнойгостиной, каждый в своём кресле, кроме того, шестого, который, если уж являлся на встречу, то ему давали складной стульчик, и он с недовольством морщил рожу, но садился.

Любимым, да пожалуй, и единственным занятием членов тайного ордена было рассказывание в порядке очереди всяких занятных баек, чудесных историй, притч, быличек и небылиц. Братья, дабы не терять хватки, всё свободное время вне их сходок проводили в странствиях, наблюдениях, размышлениях, естествоиспытаниях, записях в своих дневниках всего пережитого и постоянной тренировке серого вещества, для чего поглощали невероятное количество орехов и сухофруктов ежедневно. Это не относится, конечно же, к их духовному наставнику, который был, по всей видимости, настолько умудрён и постиг такие высоты мысли, что ему оставалось только отстранённо внимать остальным своим братьям и оценивать их благородные умения по достоинству. А вот шестой член братства ничего путного никогда не сообщал, если вообще соблагоизволял появляться, поэтому его мнение никого особо не интересовало и остальные братья относились к нему, как к гумну, простите за выражение. Даже когда всем разливали по высоким изящным бокалам горячий пунш али грог, ему же давали вместо этого пластиковый стаканчик с каким-то лимонадом.

Кстати говоря, вы спросите, если уже не спросили, что это за название такое чудное и как оно соотносится с миссией Братства? Да очень просто. Т.е., вернее, ничего не просто, а очень даже сложно и неопределённо. Единственное, что роднило братьев с грозным Сфинксом, да и то, не с хрустальным, а обычным, египетским, так это их любимая забава – в перерывах между беседами они развлекались тем, что загадывали друг другу разные каверзные загадки навроде таких:

“ Сколько лет времени?”;

Или “Когда воровать перестанут?”;

Или ещё “Ни рук ни ног, а в зубах – молоток”.

Ежели ответчик бессилен дать верный ответ, все дружно гогочут и отвешивают продувшему крепкие затрещины.

Так вот, теперь давайте перейдём к четырём оставшимся героям нашей пьесы.

Первый из них самый громогласный, у него ещё всё время руки не на месте. То почешется, то суставами пощёлкает, то засунет палец в ухо да так и сидит. Кадык у него ещё предурацкий. А на рожу и вообще без слёз не взглянешь. Зато по части всяческих диковинных историй ему равных нет, всех заткнёт за пояс. Только говорит больно громко, а когда взбудоражится, так ещё начинает первые и последние слоги глотать, тут уж по нему зуботычина так и плачет.

Второй же, в противовес первому брату, сдержан, рассудителен, холоден, как речной угорь, и, наверное, такой же скользкий, потому что постоянно съезжает со своего кресла, как будто маслом намазан. Бывает, как гаркнет, так и скатится, как на санках с горки, только его и видали. Потом ищи его под столом или под шкапом. Нос у него знатный – весь в крапинку и всё время пунцовый. Это наверняка потому, что всякую гадость норовит туда сунуть.

Третий брат ещё занятнее двух предыдущих. Уж этот колорит так просто не обойдёшь на мостовой. Длинный, как фонарный столб, голова тоже, бывает, фосфоресцирует, ноги как вытянет на полкомнаты, так ходят все, спотыкаются, лбы расшибают. А то ещё шестому в шутку на голову их закинет, тот ни жив ни мёртв сидит, да весь бледны й от негодования. Потом изловчится и укусит длинного за лодыжку, а тот с криком вскочит и всем своим непомерным телом обязательно налетит на какой-нибудь стул, погнавшись за шестым. Грохот стоит неописуемый. Другой заслугой третьего брата является его выдающаяся способность вращать глазными яблоками во все стороны независимо друг от друга. Ни дать ни взять хамелеон!

Обратимся же к четвёртому брату. Он просто неподражаем. Тело у него стремится к шару, не считая тонких конечностей, глаза тоже круглые и навыкате и всё время моргают. Говорит он утробным квакающим голосом, и когда слишком часто разевает свою лягушачью пасть, распространяется запах гнилостных болотных испарений. А уж руки ему пожимать никто не любит – слишком уж они липкие и холодные, хуже даже, чем у второго брата. Зоб у него всё время вздымается и опускается, и кажется, что фрак на нём разойдётся в любой момент. Ещё этот брат очень любит всех поддевать и надувать, а потом заливаться своим квакающим вибрирующим хохотом, за что тут же рискует получить по лысому затылку. В общем, такое впечатление, что перед вами господин Жаб, сошедший со страниц сказок Кеннета Грэма, только более мерзопакостный.

Такая вот компания. А что же, скажите вы в который раз, из себя представляют духовный наставник и шестой брат? Ну, с духовником-то всё проще, лицо его прячется за дремучими, как вековой лес, бровями, и не менее окладистыми бакенбардами. Можно подумать, что и лица-то вовсе нет, так, волосы одни в клубах дыма колыхаются. Оно, может, и верно, кто его знает.

А про шестого что-либо конкретное вообще трудно сказать, известно лишь, что обыкновенно появляется он откуда-то из-за спины духовника. Поэтому никто его в оборот и не берёт за его сомнительное происхождение. А уж как выглядит сей прелюбопытнейший субъект, никто из братьев ничего вразумительного сказать просто не в состоянии.

Так к чему, собственно, все эти разглагольствования? Ах да, случился с братьями как-то один случай, что называется, из ряда вон. Дело было так. Собрались они, как заведено, и ждут уже шестого, как вдруг заместо него вылазает какая-то чумазая баба и начинает орать сиплым басом. Что было потом, одному дьяволу известно. Вот и всё, ребята.